Борель. Золото [сборник] - Петр Петров

Каждое утро эвенки вставали и вылезали из своих временных чумов, расположенных около реки Барзаначки, пониже прииска.

Ежедневно происходила покрута. Тунгусники на растянутых брезентовых полотнищах и оленьих шкурах раскладывали свои товары: бисер, бусы, бочонки с сильно разведенным самогоном, трубки, самоковные ножи и хлеб.

С утра начиналась обычная «затравка» эвенков. Кто-нибудь из тунгусников угощал первой чашкой самогона, а затем, гремя и сверкая безделушками, торговцы наперебой зазывали гостей к своим товарам.

Эвенки, зная жадность русских, не сразу приносили на базар свою добычу, они давно научились не верить торгашам.

Спиртоносы-тунгусники выставили все, что у них было лишнего, вплоть до одежды. У охотников еще оставались запасы пушнины — «князек», которую они берегли для обмена на хлеб и ружейные припасы. Сунцов учел свой многолетний опыт и накануне отъезда выставил десятки кулей сухарей, порох, дробь, пистоны и бесплатно угощал эвенков хлебным вином.

В этот день он снял почти всю пушнину — больше, чем все тунгусники вместе.

К вечеру жители прииска были пьяны. Хмельная толпа с песнями и хохотом провожала на берег уезжавших обобранных охотников.

Сунцов ловко вертелся на своем маленьком иноходце среди пьяной толпы. Его цыганские глаза горели дикой удалью, на лице играл яркий румянец.

В сумерках все жители прииска по традиции были приглашены Сунцовым вспрыснуть весенний «урожай» белки.

Хозяин, встряхивая тяжелыми кудрями смолистых волос, угощал гостей. Тунгусники буйно шумели и приплясывали под забористые звуки гармошки.

В самый разгар гулянки в квартиру вошли Емельян с Исусом и Ганька-шахтер с Борового. Всех сильно трясло с похмелья. У Емельяна отвисла нижняя губа. На припухлом лице старика засохли пятна грязи. Видно было, что он не раз падал в лужу. Старик хромал на левую раненую ногу.

— Ну? — встретил их Сунцов в прихожей.

— Опохмелиться, хозяин, — прохрипел Емельян, присаживаясь на лавку. В глазах у него была собачья покорность.

Он поймал Сунцова за руку.

— За работу, хозяин, за работу!

Сунцов принес эмалированный чайник с самогоном, хлеб и мясо.

— Ну, поправляйтесь и… кыш отсюда, понадобитесь — свистну! — быстро сказал он, повертываясь на каблуках.

Емельян вьпил и, не закусывая, снова схватил руку «хозяина».

Сунцов брезгливо и сердито отдернул ее, сказав:

— Стреляете плохо!

Затем повернулся и хотел уйти.

— Хозяин — зашипел Емельян. — Слово есть, останься… С Борового отряд идет…

Емельян выпрямился и, схватив за ворот Ганьку-шахтера, толкнул его к Сунцову.

— Вот человек дело расскажет… Парень не побьет души.

Сунцов, прищурив глаза, косо всматривался в глаза шахтера.

— Ты што, Гаврило, на пушку берешь или в самом деле? — властно крикнул он.

У Ганьки дернулся расплюснутый нос и задрожали щеки.

— Вот, лопни глаза, Еграф Ваныч! — сказал парень, ударяя себя в грудь. — Третьеводни тронулся Васька Медведев, да, видно, на Баяхте задержался. Суматоха, Еграф Ваныч!

От парня пахло перегорелым луком и самогоном.

— Фу черт! — не выдержал Сунцов. — Тянет, как ведьму за хвост.

Он на минуту задумался и затем спокойно указал на чайник:

— Берите это и отваливайте. Да сегодня я бы не советовал вам обжираться.

— Магарыч, хозяин, магарыч, — бормотал опьяневший Емельян, но Сунцов проводил их и сильно захлопнул дверь.

Когда он вернулся в комнату, гости играли в хоровод, и никто не заметил перемены на лице хозяина. Только после того, как он пошептался с женой, некоторые встревоженно начали переглядываться.

Сунцов вышел на середину комнаты.

— Едут охотиться за мной, — язвительно сказал он. — Но Евграфа плохо ловить. Пока они перелезут через Барзаначку сюда, Сунцов будет уже за полста верст в тайге. Хватай, лови, да лапы не обожги! Кто не желает скушать большевистской пули, тот айда со мной!

Он выбежал на двор. За ним шумно повалила пьяная толпа.

До восхода солнца тунгусники вьючили ценности и припасы, которые нужно и можно было увезти с собой.

Остальное припрятали в тайге по берегу Барзаначки.

Всю ночь лил теплый дождь.

Когда усталый отряд Василия подошел к берегу реки, тунгусники пестрым караваном двинулись в путь. Позади них быстро подымался к небу густой черный дым.

Сунцов с Ганькой и тунгусниками, нагнувшись, побежали к берегу. На другой стороне шахтеры рубили одно за другим жаровые деревья, намереваясь наладить переходы. Но деревья оказывались короткими и как щепки подхватывались стремительными волнами горной реки.

Сунцов осторожно прошел между деревьями незамеченным. Быстро вскинув к плечу винтовку, он выстрелил.

На другом берегу Никита Вялкин, как на купанье, взмахнул руками и хлестнулся на спину. Кто-то отчаянно охнул. Заметив между деревьями фигуру Василия, Сунцов выпустил вторую пулю. Оправившиеся шахтеры и драгеры ударили залпом. Им также стали отвечать тунгусники.

Василий свалился за толстую сосну от сильного ожога. Сунцовская пуля пробила его шапку и вырвала клок волос. По лбу у него скатывалась темная струя крови.

Несмотря на свою горячность, он понял, что дело имеет со стрелком, который пули зря не тратит, и осторожно начал высматривать противника. Но тунгусники уже бросили стрелять. Сунцов на мгновение выскочил из-за дерева, погрозил кулаком, захохотал и, как привидение, скрылся, прежде чем Василий успел навести винтовку.

Выстрелы рабочих рвали ветви деревьев, но Сунцов с тунгусниками уже перевалил гору и был в безопасности. Он бросал полные ненависти взгляды в сторону прииска, в котором спрятал большие запасы хлеба и другое добро. Он знал, что шахтеры все перевернут здесь вверх дном…

Сунцов держал путь на север, к нежилым местам: здесь он надеялся сделать новые запасы на оставшуюся пушнину и золото, скрыть следы каравана и добраться до Африкана Сотникова.

24

Не оставляя работы в конторе и клубе, Валентина с большим подъемом начала занятия в открывшейся на Боровом школе. Но даже и эта нагрузка не изнуряла, хотя на вид она похудела. В ее больших бархатисто-мягких глазах поселилась озабоченность, а побледневшее строгое лицо стало тоньше. Редко появлявшаяся улыбка гасла на ярких губах, как вспыхнувший на огне лист папиросной бумаги.

Она все глубже срасталась с кипучей жизнью приискателей. А по ночам, закрывшись в своей комнате, по нескольку раз перечитывала приходившие с опозданием книги и газеты. В эти часы одиночества неоднократно шипучей гадюкой подползало отчаяние и стыд за прошлое. И не сознавала еще рассудком, как упорно и прочно входит в сердце новое, захватывающее, волнующее.